Дайте мне имя - Владимир Колотенко

– Видишь, – шепчу я Рие, – того слепого?

Она, улыбаясь, кому-то кивает.

– Теперь и он видит, – говорю я.

Она кивает. О чем она думает, когда не слышит меня?

Глава двадцать четвертая. Разгул воображения

Все это я могу себе только представить.

Так, значит, все это мне только привиделось?! И то, что я царь, и Рия – царица, и наша свадьба с белой фатой (Господи, как она Рие к лицу!), и танцовщица со своим белокурым другом, и горящие факелы на стенах… Надо же! Лишь на долю секунды я прикрыл глаза – и такое причудилось. Оказывается, и свадьба не наша, и фата на невесте съехала на бок. И невеста – не Рия…

Теперь я прислушиваюсь: гремит музыка и горланят песни, и радость, и смех… Свадьба есть свадьба, и она продолжается.

– Разве нет вина?!

– Нет вина?

– Нет вина!

Эти крики заглушают музыку. Похоже, что винные запасы хозяев исчерпаны, и они застигнуты этим роковым сообщением, как преступник окриком. Без вина и свадьба – не свадьба, это ясно каждому.

– А в кувшинах – там, у стены?

– Только вода…

Разочарованию гостей нет предела. Даже у музыкантов опустились руки и завяли глаза. Без вина какая ж музыка? Тишина. И вот в этой тишине, когда празднику, кажется, нет спасенья, и жених как-то сник, и потухла невеста, я берусь воскресить царство счастья и смеха, радости и всеобщего веселья.

– Там вино, – произношу я, как только можно тихо, но так, чтобы это слышали даже глухие. Мой указательный палец, проткнув пространство, направлен в сторону кувшинов, где обнаружилась только вода.

– Там… вода…

Чей-то робкий голосок вплетается в скуку свадьбы. Кислая неожиданность вползает в сознание зевак медленно, как тень горя, которого давно ждут.

Все притихли и смотрят на меня с любопытством.

– Вода, я же знаю.

Фома неверующий!

– Иди, пригуби, – говорю я, – и поверишь.

Он медленно встает из-за стола и, скривив лицо в пренебрежительной улыбке, так, чтобы все прониклись его недовольством, чуть передвигая ноги, направляется к стене. Все ждут, подталкивая его своими взглядами: ну-ка, скажи!

И вот он останавливается у стены, берет кружку и, зачерпнув из кувшина, отпивает глоток. Фома. Ну, так что там у тебя в кружке, вода? Первосортнейшее вино! Одного глотка ему мало, он отпивает еще.

– Вино… – шепчут его губы, и шепот этот громче раскатов грома. Но еще выразительнее его глаза. Не веривший еще секунду назад, своими вытаращенными рачьими глазами, он требует теперь веры у всех окаменевших гостей. Проходит секунда, затем еще, затем у каменных статуй оживают глаза, и первые робкие шевеления дрожью прокатываются по каждому телу: чудо? Не верим… Какое же это чудо?

А что же это? Конечно, чудо!

Они облепили кувшины, как осы сироп. Опрокидывая кружки с обезумевшими взглядами, они причмокивают губами, облизывая их языком, пританцовывая и совсем позабыв о свадьбе. Ополоумели. Верить или не верить – вопрос еще так не стоит, но какие у них блаженные лица! Ни за что не поверю, что они смогут поверить. Пляска полоумных длится еще какое-то время, затем кто-то осознает происшедшее, – и все они просто замирают на месте: чудо!

А вы как думали?!

И теперь, глядя в их ясные протрезвевшие очи, и я верю, что они верят. Эта вера не только в чудо, эта вера в меня. Наполненный до краев сосуд преподносят и мне: ты не веришь? Попробуй! Чтобы развеять и мои сомнения.

Искушение свадьбой – что может быть более жестоким? Это удар ниже пояса.

Глава двадцать пятая. Себялюбие

Иногда я случайно заглядываю в зеркало, отражающее этот грустный мир, я вижу: мужчина!

Иисус! Не Христос, но Иисус!.. Я привык к своему лику, как рассвет к зарницам, и уже потерял к своей внешности всякий интерес. Я похож на свет неба. Я и гром небесный, и радуга, песчинка и пепел, сумерки и заря, и весна, и ветер… Я могу рассыпаться сочным бисером спелой росы по зеленой траве и высверлить небо смертельным смерчем… Во мне кипят такие силы, да, такие свирепые силы жизни! Я – как весеннее зерно на каменном лоне. Кинь меня в благодатную почву и такое начнется, такое начнется! Только кинь! Но я все еще в каменных оковах покоя, в состоянии накопления и сгущения сил. Ко мне тянутся… Я рад искушениям, которыми выстлан мой путь к Небу – я знаю, что сам создаю эти искушения, а Бог помогает мне их преодолеть. Так я добываю свой венец славы. Я умею отличать великое от малого, тьму от света… В общем-то я больше молчун, чем словоохотлив, но бывают минуты, когда меня невозможно остановить. Бывает, что слова льются из меня, как вода из лейки. Могу просто разразиться смехом в разгар какого-то умного спора, заразительным смехом. Ведь от великого до смешного один шаг. Когда я смеюсь, лицо мое лучится радостью, упоение жизнью доставляет мне немало счастливых минут. В такие минуты ко мне тянутся… Если правда, что природа отдыхает на детях, то я не то дитя, в ком она бы нашла покой, я тот сын, без которого мир погибнет. Я тружусь, как вол, я – как жар в печи. Не покладая рук, я вбиваю в головы людей золотые гвозди истины, скрепляющие их ветхие плотики, готовые распасться при первом же волнении моря жизни. Каждый день я вступаю в бой с этим миром, чтобы Бог продлил ему век. Иногда выигрываю, иногда проигрываю. Я – источник всего. Остановись я на миг и Вселенная исчезнет. Мне не дано лепить горшки, я и не берусь, не дано принимать роды, я и не лезу со своим повитушничанием, мне не дано петь – я и помалкиваю. Я вообще молчун, как уже однажды замечено. И только долг заставляет меня шевелить губами. У меня характер сангвиника. Реже – меланхолика и холерика. Только не флегматика. Кисель – не моя стихия. Я – здоров! Кто-то скажет, что я упрямый ленивец, который хочет заниматься не тем, чем должен. Неправда. Я знаю свои долги. Да, я ленив, когда дело касается мелочных забот быта, накопительства, власти… Что касается власти духа, тут я – слон. Слон и тигр, и змея, и конь. И орел, и вол, и вода, и камень. Я – огонь… С утра до ночи я у станка. И послушайте меня: не верьте, если кому-то кажется, что тот, кто на первый взгляд в жизни ничем не занят, является совершенным бездельником. Именно он и занимается самыми важными в мире делами. И нет на земле труженика усерднее меня, нет на земле работы труднее моей. Порой она просто непосильна, каторжный труд. Ведь изо дня в день я занимаюсь не только повседневностью, но и делами потомков. И безграничным миром бесконечного завтра. Я надеюсь, мой ум и упорный труд умноженные на то обаяние и, возможно, жестокость, с которыми я проповедую небесные истины, в конце концов принесут свои плоды. Люблю шахматы, шутку и смех, остроумы мне нравятся. Мне нравится, когда лица собеседников светятся умом, а глаза – сияют. Люблю праздники, когда льется рекой вино, когда Рия в восторге от моих шуток, от моих остроумных тостов и притч. И ненавижу праздники… Умному достаточно оглядеться, чтобы обнаружить причину этой ненависти. То фарисейство, которым пропитана вся эта радостность и веселость вызывают во мне глубокое чувство протеста. Без помощи кого бы то ни было могу сказать, что я смел, и без всяких там экивоков утверждаю, что обладаю светлой головой с добрыми мыслями. Бывает со мной творится что-то неладное, и это пугает меня. Может показаться, что меня точит червь бешенства, но это лишь свидетельство того, как трудно мне отстаивать свои истины. Мне не знакомо и чувство мести. Око за око – не мое кредо. Зуб за зуб – не мой девиз. Я бываю суров, но суровость эта всем только на пользу. Я всегда защищен добром. Злорадствуя, меня могут обозвать скопцом или евнухом. Хм! Я живу простой, очень простой жизнью: утро, день, вечер… Мне нравятся ночи, длинные черные восточные звездные ночи, когда, кажется, сам Бог слетает с небес на землю, и ты во всем поднебесном мире чувствуешь Его святое дыхание. А какие здесь звезды! Они вчетверо, впятеро! больше и ярче всех звезд мира! Я не привередлив. Завтракаю чем попало, а ужинаю чем придется. Вдруг оказалось, что я – гурман. Жаренные мозги барана или заливные язычки канареек, или там тушеные в сметане почки я просто терпеть не могу. Мне достаточно одного апельсина, два-три граната, горсточки спелых смокв… Вегетарианец и сыроед. Потому и здоров. Я так прост, что это ставит в тупик даже самых близких мне людей. Моя простота шокирует Рию. Нельзя сказать, что я беден. Я живу в мире уравновешенной, свободной от крайностей расчетливости, откровенно богат на добро, и эта бессребреническая жизнь мне по душе. Случается, я живу впроголодь. Кому-то может показаться, что я бесприютный бродяга, скиталец… В самом деле: да! Путешествия – моя слабость. Меня вряд ли кто-либо видел угрюмым. Выражение лица бывает скорее задумчивым, чем опечаленным, скорее меланхоличным, чем унылым. Лишь иногда мое лицо озаряет улыбка, с которой прощают самые дерзкие проступки людей. Но держится она недолго, поскольку то и дело приходится заставлять себя заниматься невеселыми земными делами, разрушать, исцелять, что-то строить… Тут не разулыбаешься. Но она чарует каждого, кто видит ее. Иногда я пою, хотя Бог не дал мне ни голоса, ни слуха. Мне не нужно признаваться ни в чем таком, что могло бы заставить людей содрогнуться. Я не помню за собой ничего дурного, ничего такого, что заставило бы меня краснеть, дорожу чистотой своего имени и не запятнаю его чего бы мне это ни стоило. Люблю цветы, лилии, их торжественные белые одежды, розы, их величественный грозный пурпур. Нельзя сказать, что я добр, но бесспорно я бесконечно надежен. От меня не исходит никакой угрозы. Это – главное. Я вообще жаден до всего совершенного.